***

После того, как Какудзу расплатился с немолодой женщиной за два одноместных номера, Хидан спустился под навес, где сын хозяйки держал нечто наподобие летнего кафе. Четыре длинных стола, укрытые по-дурацки яркими клеёнками, стояли поперёк помещёния, деля его на восемь равных секторов. Девятый сектор отгородила стойка, за которой в тридцать два зуба улыбался молодой парень.
— Ваш друг сидит вон там,— вежливо сообщил он, всё так же улыбаясь.
— Мой друг? Ты чё, хрен мелкозубый, обкурился чего, какой друг?
—Простите, просто молодой человек одет в такой же плащ, как и вы, вот я и подумал, что вы…
Хидан повернул голову и заметил в самом конце заведения брюнета в форме Акацки.

Итачи сидел, облокотившись на спинку плетёного кресла. Пиалка с саке, пустая на три четверти, чудесно аккомпанировала зефиру и данго. Алкоголь покладисто снимал усталость, расслабляя напряжённые мышцы. По телу разливалось приятное тепло, но для полной разрядки чего-то не хватало. Кисаме, отобедав, оставил его напиваться в одиночестве, отлучившись по каким-то своим неимоверно важным делам. Учиха никогда не отслеживал передвижения своего напарника, но не любил пить в одиночку, поэтому неожиданной компании был даже где-то рад.

В отличие от Какудзу и Хидана, Итачи с напарником пришли сюда намеренно. Грозовые тучи они заметили часов шесть назад и, не желая мокнуть, сделали приличный крюк, чтобы переночевать с комфортом. На их пути, в радиусе ста двадцати километров, не обнаруживалось ничего, кроме рисовых полей, да редких перелесков, ночёвка в которых удовольствия не приносила, поэтому небольшая жертва временем была вполне оправдана.

Хидан, сделав заказ, плюхнулся в кресло напротив Итачи. В этом заведении была одна приятная особенность: пищу подавали не в одноразовых тарелках, от которых рис отдавал пластмассой, а в фарфоровых мисках с по-домашнему отбитыми краями. Еду снабжали неким соусом местного приготовления, из-за которого она имела весьма специфический, но в целом неплохой вкус. Саке же было просто отменным, не разбавленным хитрыми хозяевами, крепким, прицельно шибающим в голову. Общие темы для разговоров не нашлись, зато тост “За великие цели организации” был воспринят с единой косой ухмылкой, что, несомненно, посопутствовало душевному сближению. Обсуждать миссии являлось дурным тоном, поэтому пили молча, изредка перебрасываясь рядовыми фразами о том, о сём. Оживший ветер трепал ленты вывески “добро пожаловать”, митусня на улицах притупилась, люди спрятались по домам в ожидании ливня, только дети, ещё не пойманные заботливыми родительницами, носились с улюлюканьем, в надежде поглядывая на небо. Темнело толчками, тучи улеглись на низкие крыши домов и, казалось, что вот-вот и небосвод рухнет, подмяв под себя пёстрые прилавки, невысокие домишки и редких прохожих. Загрохотало. Хидан нетвёрдой рукой разлил остатки саке. Алкоголь сделал своё дело, координация заметно ухудшилась, перед глазами застыла мутная пелена. Выпили.

Итачи подпёр рукой подбородок, обнажая тонкие запястья с мягко вычерченной тенями косточкой. “Не бывает у шиноби таких рук. Не бывает. Как у девки из “Кабуки”, ей-богу”, — с чего-то подумалось Хидану. Размякшее по вине саке тело упорно требовало разрядки. Когда ветер в очередной раз расхлестнул матерчатые ленты вывески, боковым зрением Хидан приметил яркое пятно на противоположной стороне улицы. Приглядевшись, можно было отличить бледную от пудры мордашку с мазком пурпура на губах, перетянутую пояском талию, такую тонкую, что, казалось, можно обхватить двумя ладонями. Из слишком глубокого выреза декольте почти выпадала упругая, также покрытая слоем рисовой пудры грудь. Недорогая штучка, хотя не факт, что ляжет под него. Проститутки отчаянно боялись ниндзя, пользующихся их услугами. В лучшем случае после секса у них оставались глубокие царапины и кровоподтёки на ягодицах, которые приходилось тщательно замаскировывать, в худшем - вспоротый живот или перерезанная кунаем глотка, ведь не каждый захочет оставлять после себя живого свидетеля. Да и “мамки”, обычно женщины хорошо за тридцать, с вычурными бряцающими украшениями в мочках, не часто соглашались давать своих девочек в личное пользование шиноби, а если и соглашались, то брали за них втридорога. Отодрать бы эту девочку, да так, чтоб ходила потом с трудом. Хотя нет, фигня с этими бабами, ревут в голос, кривятся, когда кончаешь на лицо, требуют за минет отдельную плату. Просто грабёж какой-то получается! Итачи девицу тоже заметил, но в лице не изменился, только фыркнул тихо, под нос. Даже после второй бутылки он выглядел собранно, и Хидан был уверен, что если б поблизости обнаружились неприятели, прикрытые алкоголем глаза вспыхнули бы шаринганом, а расслабленная поза в момент сменилась бы боевой стойкой.

Хрупкость и женственность рук стёрлась, когда Итачи потянулся за палочкой с данго. Сразу выделились полоски мышц и лиловые ленты шрамов. На их фоне небольшая родинка на тыльной стороне ладони выглядела до умиления человечной. Снова выпили, почти судорожно проглатывая уже не лезущий внутрь алкоголь.

А потом стало как-то херово. В мозг въелась присущая опьянению ярость и беспринципность. Хидан про себя обзывал Учиху чистоплюем и аристократишкой, много ругался и по-бабски перекидывал ногу за ногу, дабы скрыть эрекцию. Итачи следил за ним рассеяно, процеживая сквозь пальцы мягкие непослушные волосы, небрежно повязанные шнурком. Он не поддерживал сбивчивый монолог, не просил вести себя потише, чтоб не привлекать внимания и даже согласился проплатить по счёту. Говорил совсем немного, больше слушал. На предложение Хидана снять девчонок в кабаке по соседству отреагировал без ярко выраженного энтузиазма. Да и вообще не понять, как отреагировал, ни два - ни полтора, чем собственно и вызвал отборные ругательства. Ещё один повод для них составляла узкая столешница. В общем-то, вину она несла лишь косвенную, но это не освобождало её от многочисленных проклятий. Из-за этого трехклятого стола, Хидан, при неловких ерзаньях, постоянно чувствовал чужие прикосновения. От них становилось совсем неважно. Он кисло пошарил рукой в карманах в поисках монет и, не обнаружив наличности, начал подумывать об уединении хотя бы с самим собой, а то тяжесть внизу живота постепенно сменялась ноющей болью. То, что у него встал на Учиху, Хидана не удивило. Он придерживался мнения, что порой от длительных воздержаний встать может и на столб, этим он себя и утешал.
Итачи выглядел каким-то задумчивым и на странное поведение собутыльника внимания не обращал. Он теребил край клеёнки, отрешённо передвигал заляпанную баночку с соусом, а потом спросил. Наверное, для него было важно. Понять - не понять, но утвердится в чём-то своём. Сидящий напротив, застыл, сощурив глаза, и склонил голову на бок.
— Правда, что ты приносишь жертвы своему богу для того, чтоб быть бессмертным?
Хидан резко поднял глаза, зрачки были расширены полутьмой, выражение лица хищное, как у гепарда перед прыжком.
— А что, разве это большая цена за вечную жизнь?
— Не малая. А цель бессмертия?
— Итачи, ты с дуриной или просто перебрал? Какая к чёрту цель? Моя цель — вечное служение Джашину, разве мало?
— В твоём бессмертии нет ни толку, ни смысла, — Итачи прогнул шею, с удовольствием слушая хруст позвонков, и даже не дёрнулся, когда к пульсирующей сонной артерии прильнул холод металла.
— Никто не смеет называть служение великому Джашину бестолковой затеей! По мне может, и не скажешь, но я человек верующий, и не позволю всяким там ублюдкам осквернять моего Бога! Это — личное оскорбление! — Хидан тяжело дышал, в глазах плескалось исступление, смешанное с безумием. Раскрасневшееся лицо с хорошо выделенными скулами нависло над Итачи. Страха не было. В тёмных глазах не было даже волнения, охватывающего перед боем. Обычно шиноби выдают себя мелочами, готовясь к скоропостижной стычке, а этот даже шаринган не активировал. Ублюдок одним словом.
— Убери,— безразлично брошено, как мокрым полотенцем по лицу,— убери от меня эту штуковину, если б хотел убить — убил бы сразу.
Хидан совету не последовал, только в лицо вглядывался пристальней. Увидеть хотелось. Страх, не страх, но опаску, неуловимое напряжение. Увидел задумчивость, разлитую по зрачку масляными бликами. Странный этот Учиха, на голову больной. Оружие всё-таки убрал, но обратно не сел, склонившись над Итачи, слушая льющуюся потоком, присыпанную зачатками эмоций речь. Тот говорил странно-убеждённо, резко до ломоты в костях. О цели говорил, о том, что важно жить для чего-то, ради чего-то. О долге, о какой-то грёбаной ответственности. Задыхаясь, раздирая подернутые пеленой времени нарывы. В пьяном самокопании была изрядная доля мазохизма. Травля самого себя, есть ли в этом смысл? Хидана это не волновало абсолютно, просто странно было это всё, слова про долг-честь-любовь, боль чужая, осязаемая, острая, откровения непонятные, душа навыворот. Так не принято. Даже под алкоголем, даже человеку, которому на это плевать. Итачи выдохнув, уронил острый подбородок на ладонь, отвёл взгляд. Темнота плотно врезалась в очертания бетона, пахло дождём. Всё натянуто струной, сжалось, чтоб потом развернуться в полную силу. Хидан мотнул головой, стряхивая с себя чужой пьяный бред.
— Вот, выпей ещё, — Итачи дёрнулся от протянутой ему пиалы и опустил глаза.
— Что это? — Хидан раздражённо фыркнул и еле удержался от навязчивой идеи выплеснуть саке в лицо Учихе, а потом допинать того ногами.
— Что-что, меньше надо было вертеться, сидел бы, блять, и не рыпался, — Хидан опустился на кресло, всхлипнувшее пережатыми в сплетениях прутьями, и уже привычно перекинул ногу за ногу. Итачи смотрел на него с интересом, на тёмную радужку легли насмешливые отсветы.
— Вы здесь остановились?— Хидан кивнул, соскребая ногтем капли засохшего соуса с клеёнчатой материи. Это занятие его, видимо, дико увлекало. — Когда допьём, — Итачи шкрябнул ногтём по расписанному фарфору, — можем подняться к тебе.

Не намёк, откровенное предложение. Все обвинения насчёт чистоплюйства и высокомерной порядочности Учиха опроверг одной фразой, какая на пару секунд ввела Хидана в полный ступор. И если б не природное нахальство, служившее бронёй, скрывающей растерянность, он бы «подвис» на более продолжительный срок. А так лишь плечом дёрнул и улыбнулся вызывающе- агрессивно, обнажив влажно светящуюся полоску зубов. Даже не улыбнулся, оскалился, одним глотком опрокидывая в себя остатки саке. Вытер рукавом стекающие по подбородку прозрачные струйки алкоголя, в торопливости не достигшего глотки, и резко встал.
— Ну, если ты так настаиваешь… — лицо стянуло вязкой сеткой омертвлённого непослушания. Мимика стала резкой, дёргано-несовершенной, щёки - будто под наркозом, а в голове топкий туман. Коридоры длинные, выгибающиеся в самых немыслимых местах. Возле каждой дверцы аккуратненький половичок дико-зелёного цвета. Замашки на уют. Лестница подпёрта листами картона с тёмными круговыми впадинами по периметру и устремляющимися к потолку плинтусами. Картон съехал с негромким шорохом, зато деревяшки подняли невообразимый шум. Итачи оттолкнул Хидана и прошипел сквозь зубы:
- До комнаты дотерпишь.

Терпеть Хидан не любил, поэтому, миновав лестницу, он снова прижал Итачи к стене, вывернув его запястье ладонью к прогнившей вагонке. Расплывающаяся по лучевой кости боль “рефлексом” легла на полутон поцелуя. Потом ниже, по шее, ключице, опять встречаясь с пережженными дорогой губами. Итачи легко мог высвободиться из захвата, но не стал этого делать. То ли алкоголь, то ли просто приятно. Отвечал порывисто, но не перехватывая инициативы. Нарочно поддаваясь, а может было просто лень. Свободная от залома рука скользнула под плащ, оттянула тугую резинку брюк, сжала набухший член. Хидан дёрнулся, откинув голову назад, неловким движением обнажив шею, но, почти сразу же опустил подбородок. Животный инстинкт.
— Когда ты так делаешь, я зверею, — голос был сиплый, наждачный, если усилить хватку и подняться от основания к самой головке, поглаживая её большим пальцем, он менял тембр и часто прерывался шумными выдохами,— а когда я зверею, то перестаю себя контролировать… Чёрт возьми, Учиха, я же так кончу.

Итачи убрал руку и выжидательно склонил голову. Хидан, вопреки своему раздражению, шумно и разочаровано выдохнул. До комнаты. Надо дотерпеть до комнаты. Наощупь по коридору, спотыкаясь об складки засаленной ковровой ткани, обтирая кожу об стыки стен, то и дело утыкаясь носом в чужой затылок. Быстро. Быстрее. Трясущимися от нетерпения руками пытаться попасть в ржаво ухмыляющуюся замочную скважину. Провернуть ключ до щелчка. Вынуть, потянув за согнутую в кольцо проволоку. Чёрт возьми, почему так долго? Спешка. В спешке. Поспешишь — людей насмешишь. А когда невмоготу, когда медлительность бесит так, что аж челюсть сводит, спешить можно? Нужно?
Хидана трясло, как в лихорадке, с кнопками плаща справиться было сложно, но на помощь пришёл Итачи. В его движениях этой ломкой хаотичности не было, делал он всё сноровисто, чётко, с восхитительной небрежностью. Продавленный матрас зарябил складками от опустившихся на него тел. Хидан торопливо стянул сетчатую майку, обнажив рельефные мышцы живота и страшную сквозную рану. Она была подернута коркой засохшей крови, тёмно бурая, с ровными концами. Когда он прогнул спину, корка снизу оторвалась, кровь, собираясь тяжёлыми блестящими каплями, устремилась к пупку, потом ниже, рисуя на плоском животе змеевидные росчерки.
— Вот чёрт… — Хидан бестолково размазывал тёмную жидкость по животу, монотонно чертыхаясь. Итачи неторопливо приподнялся и прижался тёплой щекой к выпирающей тазовой косточке.
— Давай помогу, — голос, подбитый хрипотцой, растёкся по пропыленной комнате. Хидан удивлённо кивнул, чуть резче опуская подбородок. Вид того, как Учиха слизывал кривые дорожки крови, вызывал болезненное желание. Руку, смоченную перекисью из дорожной аптечки, тот крепко прижал к солнечному сплетению, там, где обозначился разрыв. По ней ровными потоками текла чакра, заставлявшая разорванные сосуды вновь срастаться, а кровь сворачиваться. Хидан ощущал приятно холодящее покалывание, будто кто-то горстями насыпал на рану мелкий горный снег. Итачи вылизывал низ живота, оставляя ровные влажные полосы. Руку он убрал, кровотечение было остановлено, а его последствия уничтожались с внушительной скоростью. Хидан такой старательной помощи долго выдержать не смог.
— Ниже, Итачи, ниже…— Итачи ухмыльнулся краем губ и приспустил Хидану штаны. Слушать прыгающую кардиограммой тональность голоса было забавно. Да и к стонам-матам, приглушенными и обёрнутым в плотную полутьму, прислушиваться тоже любопытно. Если зажать головку члена губами, надавливая на неё языком, Хидан начинал глухо рычать, вцепляясь в плечи Учихи.
— Глубже, сука. Бери в рот полностью, — Итачи красноречиво посмотрел на Хидана сверху вниз, но промолчал, выполняя указание. Сосал он неторопливо, сохраняя на лице отрешённо-пофигистичное выражение, позволяя Хидану вцепляться в волосы и обзывать себя непристойными ругательствами. Единственное, что Учиха не смог ему позволить — это кончить себе на лицо, уж слишком борделем и дешёвыми девками попахивало. Вытерев испачканную белой вязкой жидкостью руку об прохладу хлопка простыни, он поднял взгляд на Хидана. Тот сидел на матрасе, широко расставив ноги. Такой резко-негармоничный, назойливо пахнущий кровью, с высоким влажным лбом. Со временем, переступивший тонкую грань “убивать во имя чего-то”, спустившийся на пролёт “просто убивать”. Тут уже вера как оправдание, мол, нужно и всё тут. Итачи не осуждал, просто подумалось, что в его случае такой подход облегчил гложущее чувство вины и метания между правильно – неправильно. Но тут уж ничего не изменишь, он понял чужую позицию, но применить к себе не смог, потому как человеческая жизнь ещё имела какую-то ценность. Зато у Хидана была вера, пусть даже такая. С этим легче. Знать, что ты кому-то нужен, что кто-то за тебя поручится, знать, что есть кто-то сильнее, обязательно мудрее, тот, кто над тобой, кто потолок. Это приятно. Это обнадёживающе.
— Переворачивайся, — Итачи улыбался как-то странно-смазано. Обгладывающая полутьма тронула губы бетонной серостью, вишнёвая кровь легла мазками на щёки и подбородок. Растрёпанный, с гибким сформированным телом, с перекатывающимися при походке мышцами. Со спокойно-пьяными глазами. Да, Учиха, ты безнадёжно пьян, поэтому и несёшь всякую чушь. Только поэтому.
— Я тебя удовлетворил, теперь твоя очередь, - Хидан откинулся на матрас, лениво стягивая штаны, спущённые до щиколоток. Его удивляло отсутствие антипатии. Обычно люди не принимали его настолько спокойно, как само собой разумеющееся. Либо зависть, что он — избранный, значит сильнее, значит лучше, либо тотальное отторжение — жестоко, непонятно, значит не правильно. А такого, даже не объяснить какого отношения, он не встречал - будто две бездомные собаки, обнюхав друг друга, разбежались в разные стороны, не сцепившись за территорию или за кость, припрятанную в нише под забором. Мол, мне туда, у нас разные дороги, бывай брат. Его так же обнюхали и восприняли лояльно, не разделяя взглядов, но и не испытывая агрессии. Однозначно странно и непривычно. Хидан изворачивался под чужим телом, пахнущим мылом и ветром, вглядывался в матовые глаза, с потерявшимся в саже радужки зрачком, нервно грыз цепочку амулета, шипел сквозь зубы что-то бессмысленное. А потом привычно отплевывался кровью, тёмно-бордовой, смешанной с комками окрашенных чернью сосудов. Всё-таки цена за бессмертие не малая…
***

После ругани с хозяйкой, которая отказывалась давать горячую воду после полуночи, Хидан, смывший с себя коктейль спермы и крови, растянулся на самом краешке матраса, избегая прикосновений к плечу Учихи. Никогда он не делил постель с кем-то другим просто для сна. Дождь напором выбивал на окнах одному ему читаемые ноты, рамы хрустели, пропуская в трещины на стыках сырой холодный ветер. Он сквозняком потрепал сетчатые занавески, постелился по полу холодной дорожкой, заставляя натягивать на себя тонкие байковые одеяла. Итачи казался каким-то чужеродным, раскрашенным тьмой и вспышками молний до неузнаваемого. Уставше-сильный, греющий ладони в тёплой нише под коленями. Умеющий безразлично-вежливо улыбаться и одними глазами выражать желания. Непонятный. Хидан резко сел и несильно толкнул его в плечо кулаком.
— Подвинься! Разлегся, блять, будто один спишь!— Итачи подвинулся, не раскрывая глаз. Хидан лёг рядом с ним, неловко приобнимая. Не понял, просто принял, таким, как есть. Так и лежали, греясь друг об друга, в полусне слушая вой стихии за заплаканным окном.